Автор: Юмичика-отморозок
Пейринг/главные действующие лица: Неро/Кирие и
Рейтинг и ворнинги, если таковые имеются: G, драма-драма, плачущий Нерочка. А вот выкусите, можно, по молодухе даже Данте в каноне плакал, а уж
Дисклеймер: капком хэз ас
читать дальше
Кирие – сильная девочка. Может, за это он ее и любил больше всего. Поймет ли зеленый мальчишка, как обращаться со слабой женщиной? Да ни в жизнь. Нет-нет, быть защитником в смысле кому-то башку срубить и навалять орде страхуил из ада – это одно, это в любое время дня и ночи, но что потом-то? Что если она заплачет? Станет дрожать, меленько всхлипывать с открытым ртом и смотреть слепыми глазами куда-то мимо, как ни старайся дозваться? У нее только что умер брат, и город ее разрушен, и вера ее затоптана сапогами главного же наставника. А Кирие берет его за руку и улыбается, а он чешет нос и тоже улыбается, потому что стыдно между прочим за ручку-то на людях, ну как дети, ей-богу.
Поэтому Кирие с улыбкой говорит «спокойной ночи, Неро», уходит к себе в спальню и там рыдает и кричит среди пахнущих горячим утюгом простыней так, словно ее распиливают напополам.
Неро остается ночью один. Он не слышит – дом большой, ее спальня далеко. Он не слышит, но знает, потому что стен бывает сколько угодно, а сердце вот тут оно, совсем около. Если б мог совершить еще подвиг, вырвал бы и отдал, на, только не плачь.
А вместо этого ему надо спать, потому что подвиги все равно совершит, какие умеет, и клевать носом будет совершенно некогда. Неро закрывает глаза и вспоминает знакомую с детства игру – «Я этого не вижу – значит этого нет. Я об этом не думаю – значит этого нет», в эту игру-анестезию можно резаться с самим собой бесконечно, зная, что внутри по-прежнему болит и дергает, будто ты – сплошной гигантский нарыв, но уже весь обкололся и не чувствуешь. Так, осознаешь помаленьку.
Неро даже не шевелится, когда открывается дверь – уже по одному бряцанью сотни разнообразных пряжек понятно, кого это черт принес. Непонятно только зачем, переговорили вроде обо всем уже, но вдруг если Неро, словно ребенок, притворится, что уснул – может, от него отстанут со своим родственным пустословием?
Но Данте почему-то не выносит дверь пинком с неизменным «эхехееей, малой, хорош бездельничать, налей дяде стакан чаю, а лучше кружку, а лучше пива!». Идет, конечно, не на цыпочках, но негромко прикрывает за собой дверь, приближается, приближается, и в конце концов матрас делает «киииииирх!» от значительно увеличившегося веса. Неро понятия не имеет, что ему надо, особенно когда Данте снимает сапоги и полуукладывается на койку, вытянув одну руку так, что лицо племянника оказывается почти у него в подмышке. Рубашка пахнет табаком, порохом, каменной пылью и уличным холодом, но сама подмышка такая вся… теплая и дядьская.
- Чего тебе надо еще? – хмуро спрашивает Неро и удивляется – кто это только что пискнул дрожащим дискантом как продрогший щенок?
- Спать, - сонно откликается Данте, и Неро снова удивляется – кто это вообще в этой комнате разговаривает как человек, а не как глумливая срака с повышенным содержанием самовлюбленности?
- А я тут причем?
- Не знаю… - шепчет Данте, морщится, елозя то щекой, то лбом по подушке, и сразу становится понятно, что он пьян мертвецки. – Я не люблю один… спать.
- Ну а хрен ли одетый… лезешь, - Неро уже не сопротивляется. Пора бы понять, что бесперспективняк. И хренова эта теплая подмышка, чтоб тебе пусто было. Да пусть его спит, господи. Какая разница в конце концов? Пусть хоть тут весь город спит, вдоль и поперек! Какая разница? Какая разница!
Неро уже не удивляется тому, что кто-то говорит это вслух, да так, словно при этом заливается слезами. Не как ребенок. Именно так ревут молодые мальчишки, которые уже забыли как упоительно-свободно ревелось в детстве, и теперь каждый выдох у них выезжает словно по терке, плач и кашель с мокротой. Он комкает в пальцах одеяло и плачет Данте в подмышку, потому что… потому что его папа – мудак. И дедушка его тоже мудак, и дядюшка тоже мудак, а мама и вовсе была проститутка. А если кроме шуток…
Если б кто и знал, что заставит Данте растеряться, не поверил бы. А Данте растерялся, еще как, охуел даже сверх меры, потому что не так давно этот пацан ему печатал сапогами по лицу, а теперь пожалуйста, ревет.
Впрочем, он вспомнил один моментик, когда сам… даже кожаный ремень на титьках не спас от глаз на мокром месте. Когда перед этими глазами было только одно – большая синяя точка становится все меньше, и меньше, и меньше, пропадая в бездонной огненной яме.
А если честно, то оно перед глазами до сих пор. Всегда. Везде. Если бы не научился не плакать, уже давно затопил бы Портленд за столько лет. Ну и вообще это странно – большой бухой дядька в слезах. Нет, ему уже нельзя, а Неро еще можно, он еще маленький дядька.
- Не реви, малой… А, да нахуй, реви, пока можешь еще, - Данте обнимает племянника второй рукой и сопит ему в седую макушку, пахнущую злорадно-знакомо. Наследственно.
И малой все ревет и ревет, а потом всхлипывает, потом вздыхает и вздрагивает, в общем рубашку уже хоть выжимай. А потом засыпает наконец, или хотя бы делает вид.
Ну и слава богу. Завтра уже некогда будет плакать, как и послезавтра, и на тысячу лет далее. Всему свое время. Спокойной ночи, Неро.